СИ ЛЮ ЭТО ЗНАЛА!

Дочь ученого человека из Чжунду за ее изящную, прелестную талию кто-то шутя назвал Си Лю, что значит «Тоненькая Ива». Она с детства отличалась смышленостью, разбиралась в литературных вещах и особенно любила читать книги по физиогномике.

Характером она была скромна, молчалива. Никогда, бывало, не скажет про человека, хорош он или дурен. Одно только: когда приходили запрашивать ее имя, она непременно просила, чтобы ей дали хоть раз на этого человека поглядеть. И вот она пересмотрела так очень многих, но все говорила: не подходит и этот! А лет ей уже стукнуло девятнадцать. Отец и мать сердились на нее.

- Что ж, значит, во всей Поднебесной так и не найдется тебе достойной пары, - говорили они, - и ты, выходит, будешь стариться со своей рогулькой? Так, что ли?

- Сказать правду, - отвечала Лю, - я все хотела человеческим победить небесное, но вот уж прошло порядочно времени, а это не удалось. Такова, значит, моя судьба! Начиная с сегодняшнего дня, прошу вас, родители, - я, повинуюсь только вашему приказанию!

В это время нашелся некий студент Гао, очень известный уже молодой ученый, происходивший, кроме того, из старой, видной семьи. Услыхав о Си Лю, он, как говорится, положил ей птицу. Совершили обряд. Муж с женой отлично друг другу пришлись. От первой жены у студента остался мальчик. Сиротку звали Чан Фу. Ему было пять лет. Молодая обходилась с ним с безупречной и полной ласковостью, так что, когда она, бывало, уйдет проведать своих, то Фу сейчас же принимается кричать, плакать и бежит за ней. Она его бранить, отсылать прочь - ни за что не перестанет...

Приблизительно через год после свадьбы Лю родила сына и назвала его Чан Ху. Студент спросил, чем объяснить, что она именно так его назвала.

- Да так, ничего особенного, - ответила она. - Просто я надеюсь, что он постоянно будет у твоих колен, держаться за тебя!

В отношении домашних рукоделий молодая была достаточно небрежна и никогда на них не обращала внимания. А вот, что касалось того, как расположены их поля, к востоку ли, к югу ли, или сколько причитается внести оброка, об этом она дознавалась по записям и документам и все боялась, как бы не было неточностей.

Прошло уже порядочно времени, как она однажды говорит студенту:

- Вот что, слушай - будь добр, не вмешивайся в дела по дому и хозяйству, предоставь их мне. Дай мне самой с ними справиться. Не знаю только, смогу ли я вести твой дом?

Студент исполнил ее просьбу. Прошло полгода, и действительно в доме не произошло ни малейших упущений. Студент опять восхищался своей примерной женой.

Как-то раз он отправился в соседнее село кое с кем выпить. Вдруг во время его отсутствия появился пристав, взыскивающий недоимки по оброку. Он стучал в ворота и бранился. Лю выслала слугу, чтобы успокоить его, но пристав не уходил. Тогда она отправила мальчика в село, велела ему бежать бегом и воротить студента поскорее домой. Пристав, наконец, убрался.

- Ну, что, моя Тоненькая Ива, - смеялся студент, - понимаешь ты хоть теперь-то, что и умница жена, а все не то, что дурак муж?

Слыша эта речи, Лю опустила голову и заплакала. Студент испугался, привлек к себе и начал утешать, но она так и не повеселела.

Студент не мог допустить, чтобы все домашнее хозяйство лежало бременем на ней, и хотел попрежнему взять его на себя, но Лю опять не согласилась. Она ранехонько подымалась, ложилась поздней ночью и управляла имением с еще большей рачительностью. Еще за год до срока она уже копила оброк следующего года, так что недоимочные пристава ни разу за целый год не появлялись к их дверям торопить с уплатой.

Она пошла и дальше и таким же порядком стала думать о пище и одежде, вследствие чего их бюджету стало еще просторнее. Студент был страшно рад.

- Моя Тоненькая Ивушка, - шутил он с ней как-то раз, - почему, скажи, ты тонкая?.. А потому, что и брови у тебя тонкие, и талия тонкая, и волны очей тонкие, а еще приятно мне, что и ум у тебя особенно тонкий!

Си Лю отвечала ему в такт:

- Мой Гао действительно высок! И нравственности ты высокой, и дух твой высок, и литературный сталь твой высок... Все, чего я бы желала, - это то, чтобы и годами жизни ты был еще выше всего этого.

Один раз кто-то из односельчан хотел продавать отличный гроб. Лю, не жалея больших денег, гроб этот купила. Денег на уплату не хватило; тогда она всеми способами постаралась выпросить взаймы у своих родственников и односельчан. Студент считал, что эта вещь вовсе не так уж нужна, запретил ей покупать, но кончилось все-таки тем, что она не послушалась и купила. Через год с чем-то в селе у них был покойник, семья которого явилась к Гао, чтобы откупить у них этот гроб по удвоенной цене. Студент позарился на цену и стал говорить по этому поводу с женой. Но та не соглашалась. Он спросил, что за причина такого отказа. Она молчала. Спросил еще раз, а у нее уже заблестело в глазах, готовых плакать. Подивился про себя этому, но не хотел ее раздражать и оставил ее в покое.

Прошел еще год. Студенту было двадцать пять лет. Жена запрещала, ему отлучаться далеко. Чуть, бывало, он вернется попозже, как уже по дороге идут друг за другом слуги с приглашением поскорее пожаловать домой. Товарищи шутили над ним, ругали...

Однажды он пошел пить к одному из приятелей. Там он почувствовал себя неважно и поехал домой. Едва проехал полпути, как свалился с лошади и тут же умер... Стояли самые жаркие, парные дни. К счастью, одежда и саван были уже давно запасены... И в селе теперь только преклонились перед всеведением Си Лю.

Фу было десять лет: он только что начинал учиться писать сочинения. Как только отец умер, он стал капризничать, лениться и не желал заниматься наукой. Кончилось тем, что он убежал к пастухам и стал проводить время с ними. Лю бранила его, но он не исправлялся. Дала ему розог, плетки, но он был попрежнему груб и туп. Мать ничего с ним поделать не могла, позвала его к себе и сказала ему так:

- Ну, раз ты не желаешь как следует учиться, могу ли я тебя заставить силком? Только вот в чем дело: в бедном доме лишних людей не бывает, так что ты переодень-ка то, что на тебе, и иди работать вместе со слугами. А не пойдешь, так буду бить плеткой, - тогда не кайся!

И вот она одела его в рваные обноски и послала пасти свиней. Когда он вернулся домой, то взял себе глиняный горшок и пошел хлебать жижу вместе с работниками.

Через несколько дней, измучившись, он заплакал, стал перед нею во дворе у дома на колени и сказал, что хочет учиться попрежнему. Мать же отвернулась к стене, оставила его так стоять и не стала слушать.

Делать было нечего, взял кнут, вытер слезы и ушел. Осень уже кончалась, одеться было не во что, на ногах тоже не было ничего. Холодный дождь мочил его насквозь, и он только съеживался, пряча голову, словно нищий. Сельские жители смотрели на него и жалели. Те же из них, которые брали себе, как говорится, «продолжение семьи», предупреждали своих против Си Лю, как против дурного примера. И так кругом ее шли толки и пересуды, а она, прослышав обо всем этом, оставалась равнодушной, не обращая внимания.

Фу не мог вынести своих мучений, бросил свиней и убежал. Мать и не подумала посылать в погоню, а предоставила ему делать, что хочет.

Через несколько месяцев ему уже негде было выпрашивать себе хлеба, и, весь изможденный, он сам добровольно вернулся домой. Войти прямо в дом он не посмел, а упросил со слезами на глазах соседку-старуху пойти и сказать о нем матери.

- Если он в силах вытерпеть сотню палок, - сказала мать, - то пусть явится. Иначе - пусть поскорее уберется!

Услыхав это, Фу ринулся в дом и, горько плача, выразил желание получить палок.

- Ну, что, - спросила мать, - теперь-то ты каешься или нет?

- Каюсь, - ответил сын.

- Ну, раз каешься, то мне незачем тебя колотить, - сказала мать. - Будь доволен тем, что будешь опять пасти свиней! Но, если еще раз провинишься, - не помилую!

Фу зарыдал.

- Нет, - кричал он, - я хочу, чтобы ты дала мне сто палок... Я прошу разрешить мне снова учиться!

Мать не слушала. Старуха соседка принялась ее усовещивать, и она, наконец, приняла его. Вымыла, дала одеться и велела заниматься с братом Ху у того же учителя.

Фу проявил теперь прилежание, совершенно непохожее на прежнее, и необыкновенно острое внимание. Через три года он уже гулял у Полупруда. Почтенный Ян, бывший тогда губернатором, увидел его сочинение, нашел его талантливым и велел выдавать ему ежемесячное пособие натурой, чтобы, как говорится, помочь ему на огонь в лампе.

А Ху был необыкновенно туп. Сидел над книгой несколько лет, а не мог, что называется, даже имени своего и фамилии запомнить. Мать тогда велела ему бросить книги и заниматься сельским хозяйством. Но он любил гулять зря и терпеть не мог работать. Мать рассердилась.

- Везде-везде люди чем-нибудь занимаются. Раз ты не можешь учиться да не хочешь работать на земле, то что же в самом деле, не лучше ли прямо сдохнуть скелетом в канаве?

И тут же прибила его палкой.

С этого дня он пахал и работал вместе с батраками. Стоило ему как-то утром встать попозже, как на него уже сыпались ее ругательства. А в то же время она все, что было из одежды получше, из еды и питья повкуснее, отдавала старшему. Ху, конечно, не смел ничего сказать, но в душе спокойно к этому относиться не мог. Когда полевые работы закончились, мать достала денег и послала его учиться торгово-разносному делу. Но Ху оказался человеком блудливым и азартным игроком. Как только начал дело, сейчас же все потерял. Пришел к матери и обманул ее, оказав, что судьба свела его с разбойниками и ворами. Но мать догадалась и с бранью принялась его колотить чуть не до смерти. Фу стал на колени и так, не вставая, умолял ее перестать; предлагал ей бить лучше его, чем брата; тогда только гнев ее спал.

С этого дня стоило Ху выйти за ворота, как она уже внимательно за ним наблюдала. Ху слегка подтянулся, но удовлетворения его душе не было.

Однажды он попросился у матери ехать с другими торговцами в Лоян. На самом же деле это был только предлог к далекому пути для простора всяким желаниям. Попросился, а сам так и замирал, так и трепетал всей душой: все боялся, что она его просьбы не удовлетворит.

Но мать, выслушав его, не выразила ни сомнений, ни опасений; сейчас же достала тридцать лан мелкого серебра, снабдила его всем необходимым для пути, а в заключение всего вручила ему слиток серебра.

- Вот, - сказала она, - это наследство из мошны твоих служилых предков. Этого нельзя тратить. И я кладу эту штуку сюда для того, чтобы, как говорится, «придавить пожитки». Пусть это будет на случай крайности, не иначе! Да, вот еще что. Ты только учишься далеко ходить: на особо значительные барыши рассчитывать ты не смеешь. Ты только не потерпи убытку на данные мною тридцать лан, вот и будет достаточно!

Отправляя его в дорогу, она еще раз подтвердила то, что было сказано. Ху дал обещание исполнить и удалился. Он сиял от радости, получив, наконец, желанную свободу.

Придя в Лоян, он распростился со спутниками и отправился ночевать к известной певице и гетере Ли; провел с ней вечеров десять... Разменное серебро незаметно пришло к концу. Однако, помня, что у него в мешке лежит еще большой кусок, он не тревожился по поводу этого оскудения. Наконец, дошло и до слитка. Отрубил - оказалось, что серебро фальшивое. Ху страшно испугался, краска мгновение сошла с его лица. А старуха Ли, видя, в чем дело, обрушилась на гостя с холодными словами.

Ху в душе уже потерял покой, но с пустой мошной идти ему было некуда, да к тому же он рассчитывал на то, что гетера вспомнит, сколько времени с ним дружила, и сразу не отвернется от него.

Но вдруг появилось двое каких-то людей с кандалами, моментально замкнули ему шею. Весь трепеща от испуга, не понимая, что он такое сделал, он умолял со слезами объяснить ему, в чем дело... Оказалось, что гетера, увидав фальшивое серебро, пошла и донесла в местное управление.

Ху привели к правителю, который и слова не дал ему сказать в свое оправдание, а велел дать палок, чуть не забив его при этом насмерть. Ху посадили в тюрьму. Никаких денег при нем уже не оказалось, и тюремные надсмотрщики жестоко измывались над ним. Ху ходил по тюрьме и просил милостыню, чтобы кое-как продлить остаток своего прозябания.

Только что Ху ушел, мать обратилась к Фу.

- Вот что, - сказала она, - ты запомни, что через двадцать дней я должна послать тебя в Лоян. Дел у меня чересчур много. Боюсь как-нибудь забыть об этом.

- Что это значит? - спросил Фу и просил объяснить.

Но она умолкла, готовая рыдать. Фу не посмел спросить ее еще раз и ушел к себе. Через двадцать дней он спросил ее. Она вздохнула.

- Твой брат, - оказала она, - так же легкомыслен и развратен, как ты в свое время, помнишь, был небрежен к науке. Ведь если б я не рискнула получить дурную славу, то разве был бы ты тем, что ты сейчас? Люди называли меня жестокой, но никто из них не знал, как слезы расплывались по подушке...

Сказала и заплакала. А Фу стоял навытяжку, внимательно и покорно слушал, но не смел задавать вопросы. Наконец, она перестала плакать.

- У твоего брата, - вымолвила она, - не умерла еще развратная душа, и я нарочно дала ему поддельного серебра, чтобы ее сокрушить. Теперь, по-моему, он уже сидит в оковах. Генерал к тебе относится прекрасно. Пойди попроси его... Ты сможешь тогда избавить его от смертельной опасности и родить в нем стыд и раскаянье!

Фу сейчас же отправился в путь. Когда он прибыл в Лоян, то брат сидел в тюрьме уже три дня. Фу пришел в тюрьму, взглянул на брата, а у Ху лицо и глаза были уже, как у мертвого духа. Увидя брата, Ху не смел поднять на него глаз. Фу заплакал.

В это время Фу был заметно отличаем у губернатора, питавшего к нему расположение, так что всем вокруг его имя было известно. Местный правитель, узнав, что Фу брат Ху, поспешил его немедленно выпустить.

Придя домой, Ху, опасаясь гнева матери, пополз к ней на коленях. Мать взглянула на него и сказала:

- Ну что, исполнились твои желания?

У Ху закапали слезы, он не смел пикнуть. Фу стал вместе с ним на колени... Тогда лишь мать крикнула им, чтобы они поднялись...

С этой поры Ху до боли каялся и стал самым прилежным образом вести дела по хозяйству. Если случалось ему полениться, то мать на него уж не кричала и с него не спрашивала.

Так прошло несколько месяцев, а она и не думала с ним заговаривать о торговле. Тогда он захотел было сам у нее попроситься, но не посмел, а сообщил о своем желании брату. Мать, узнав об этом, выразила свое удовольствие. И вот вместе с Фу она кое-что позаложила, подзаняла и дала Ху денег. Через полгода он уже удвоил капитал.

В этом же году Фу осенью был победителем на областных экзаменах. Через три года получил высокую степень цзиньши. А младший его брат расторговался уже до сотен тысяч.

Кое-кто из города заходил в Лоян и видел мать Гао. Ей было всего сорок, а на вид - тридцать с чем-то. Одета же просто, скромно, словно из самой обыкновенной семьи.

Вот что скажу по этому поводу я, автор этих странных историй:

Появится «черная сердечная половина» - рождается трагедия «камышовой бахромы».

И древняя и наша жизнь одинаковы - что барсуки из одного холма. Очень, знаете, грустно!

Иные люди, чтобы избежать подобных нареканий, еще постоянно норовят, что называется, «выправляя кривую, перейти за прямую», и тогда доходят до полного попустительства разнузданным детям: сидят себе и смотрят, как своевольничает мальчик или девочка, ни разу их не остановив.

Далеко ль, скажите, это ушло от прямого жестокого обращения?

Одно, впрочем, факт. Вот сегодня я ударю мною рожденное дитя - и люди в этом жестокости не увидят. Но сделай я то же с сыном чрева чужого - сейчас же явятся толпой тыкать в меня пальцами и ругать.

Что до Си Лю, то, конечно, она была жестока не только к сыну своей предшественницы. Однако, что если бы ее собственное чадо оказалось вдруг умным и достойным? Могла ли бы она и тогда проявить такое честное сердце и оправдаться набело перед Поднебесной?

А смотрите: она, не уходя от неприязни, не отказываясь терпеть хулу, сделала в конце-то концов так, что один сын стал знатен и чиновен, а другой богат, и оба на виду у всех современников!

Что уж тут и говорить о женских наших половинах: даже среди самых стойких мужчин она должна бы почитаться крепкой-крепкой сталью!